Виктория Белопольская – программный директор "Артдокфеста" – рассказывает о лучших фильмах и главных темах Берлинале. На этот раз ее заинтересовали сертификаты подлинности и свидетельства стабильности. Что это за документы, рассказывает автор.

На Берлинском фестивале продолжается "вторжение похитителей тел": в тела игровых фильмов отважно вторгаются сугубо документальные элементы. Но и документальное кино в полном – и даже гордом смысле этого слова – наконец появилось.

Еще один игровой фильм – "Элиза и Марсела" каталанки Изабель Койшет – из самого что ни на есть главного берлинского кинокурса "вдохновлен реальными событиями". Каталог фестиваля считает, что фильм "основан на реальных событиях", но нет, Койшет подчеркивает, что именно вдохновлен. Действительно правда, что испанки-галисийки Элиза и Марсела были первой женской гей-парой, чей брак был зарегистрирован в 1901 году (конечно, одна из них выдавала себя за мужчину). Но остальное – атмосфера и отношения, и события вокруг девушек, и случившееся с ними, и даже вставшее за их историей вековое соперничество Испании и Португалии, где они некоторое время скрывались, – все это во многом вытеснено позднейшим общественным лицемерием.

Натолкнула Койшет на мысль о фильме книга Нарсисо де Габриэля об этих девушках. Автор истратил 15 лет жизни, пытаясь восстановить не такую уж давнюю историю.

Койшет – постоянная участница главных кинофестивалей мира (я называю это явление фестивальной номенклатурой, но в случае с Койшет ирония несправедлива: ее картины "Карта звуков Токио" и "Моя жизнь без меня" останутся в истории кино надолго). Берлин в любом случае не пренебрег бы новым фильмом Койшет: сама его тема неудержимо влекла в Берлин, город с давней традицией гендерной терпимости. Именно здесь на заре ХХ века Магнус Хиршфельд создал свой Институт сексуальных наук, где изучал гомосексуальность (при нем в клинике была сделана первая операция по смене пола – датчанину Эйнару Вегенеру, ставшему Лили Эльбе). Именно в Западном Берлине во время холодной войны не существовало обязательной военной службы, и поэтому сюда устремлялись пацифисты и геи со всей Европы. Открытым геем был предыдущий берлинский бургомистр Клаус Воверайт, а земля Бранденбург славится широким представительством секс-меньшинств.

Берлинале, конечно, не стоит в стороне от городского мейнстрима: вот уже три десятилетия в списке его наград существует "Тедди" (Teddy) – специальный приз, присуждаемый лучшим из фильмов, затрагивающих проблемы гомосексуалов.

Но то, что произошло в телесериале "Брехт", вполне чинном байопике о великом драматурге и "театростроителе", меня действительно поразило. Он был показан в специальной программе Берлина, посвященной особым событиям в кинематографе.

Минисериал "Брехт" вполне дотошно пересказывает биографию Бертольда Брехта, который до сих пор в Германии воспринимается неоднозначно в политическом и этическом смыслах. В нем задействовано больше десятка ведущих актеров Германии (и не только – есть и датская звезда Трине Диркхольм).

Но в полотно обычного, традиционного художественного фильма вдруг вторгаются. Например, в кадре появляется Курт Вайль (немецкий композитор): после эпизода с ним – подлинная хроника соответствующей эпохи и интервью, записанное примерно в 1965 году с Рут Берлау. В нем объект одной из множества больших страстей Брехта рассказывает о его отношениях и сотрудничестве с Вайлем. И так множество раз на протяжении всего фильма – разные интервью по поводу разных эпизодов и лиц из жизни Брехта, взятые у разных ее участников в разное время.

Когда докудрама в стиле ВВС или History Channel находит почетное место в программе одного из главных фестивалей мира, это что-то да значит. Скорее всего, что разум и чувство во времена тотальной субъективности соцсетей и медиафейков тянутся хоть к чему-то, чья подлинность сертифицирована или как минимум проверяема.

А вот с документальной программой Берлинале подобного рода чудес не произошло. Но произошло другое чудо.

Тут надо сказать о традиционном берлинском программировании документалистики, которое поражает меня своей стабильностью вот уже лет 20. Документальные фильмы на Берлинале показывают практически во всех программах: в Форуме молодого кино – втором конкурсе фестиваля, ориентирующемся на фильмы с элементом эксперимента, во внеконкурсных "Панораме", "Кино коренных народов", "Кулинарном кино" и иногда даже в самом конкурсе (в этом году документалистики в конкурсе нет).

В программу отбирают фильмы о происходящем в удаленных от Европы геоточках (расширение зрительского кругозора, воспитание в нем эмпатии к "другому"), о выдающихся и часто экзотических личностях, гей-фильмы (Берлин – столица гей-движения и в культуре). Обычно документальных картин в Берлине порядка 60, и опыт подсказывает, что действительно художественно состоятельных, говорящих на языке кино, а не выпуска теленовостей, каждый год бывает не более трех.

Мне повезло, один я уже видела.

"Разговор о деревьях" 30-летнего суданца Сухейба Гасмельбари (Talking about Trees, Suhaib Gasmelbari) – картина совершенно выдающаяся: режиссура в ней переплетает фактуру героев и ландшафты страны, настроения в их кругу и погодные условия, фазы естественного освещения и повороты судьбы.

В "Разговоре" – три уже пожилых кинорежиссера-суданца, с именами которых в 80-е годы были связаны международные успехи кино страны. Теперь, когда кинематограф в Судане уничтожен непроходящим десятилетиями кризисом и полудиктатурой, они пытаются возродить хотя бы кинопоказ мировой классики, добиться разрешения от властей и вернуть к жизни заброшенные кинотеатры.

Сугубо организационно-физическое в фильме превращается в экзистенциальное. Ведь его герои, немолодые люди, лишенные возможности делать то, для чего у них есть талант и воля, стараются реализовать хотя бы долю своего предназначения. Но в их стране часто и надолго отключают электричество, владельцы недействующих кинотеатров боятся показывать кино из-за агрессии исламских цензурных органов, а министерство безопасности ведет себя примерно как солнце в суданской пустыне – выжигая любой живой росток. Даже выбрать время для сеанса невозможно: в небольшом провинциальном городе еще год назад было восемь мечетей – теперь уже 15, и муэдзины собирают верующих к вечерней молитве эстафетным принципом, взывая с минаретов не одновременно, а один за другим, начиная задолго до молитвы.

Все это мне напомнило о нас. Все, кроме муэдзинов. И о прокатных удостоверениях – инструменте цензуры в стране, где цензура запрещена конституцией, и о нашем собственном "министерстве безопасности", провозгласившем себя "министерством правды", и даже о нашем президенте, (бес)перспективно-вечном. От этой ассоциации невозможно было удержаться.

В эпизоде, когда один из стариков бреет другого и они по ТВ смотрят новости о прошедших президентских выборах с результатами, один из них меланхолично замечает: судя по приведенным цифрам, за действующего президента проголосовало не просто большинство населения, а гораздо больше, чем голосующих в стране. На экране появляется прежний-новый президент, скучно талдычащий о собственной неизменности-несменяемости как о залоге стабильности. Стабильности. Стабильности. Стабильности.

Российская Госдума приняла в первом чтении закон о "суверенном интернете", который уже затмевает собой Конго и Зимбабве. Тут-то некоторые из нас сделали вывод о начале поступательной "зимбабвизации" России. А вот "Разговор о деревьях" мне намекнул на "суданизацию" России. Которая, между прочим, уже почти случилась.